"Моё второе имя / Зеркала" отключи мозг, — они говорили, — и проверь сознание на посредственность в скудном содержании спора между искренностью излияния и новомодным выпячиванием строф. не рифмуй на глаголы, не будь посредственностью, ты же не гумилёв в ахматовской вечности. я уходил с поэтических вечеров, переписывая конечности моих скрюченных, вымученных недостихов. я не умел писать о любви, мне приходилось читать книги, от "тепла наших тел" до "безобразной герцогини", от Абатурова до поиска собственной половины. я вычитал свою девушку из собранных слов. мне говорили, что написано столько строчек, что не скажешь иначе, и мир — это лишь повторение старой школьной задачи, где васе продали три груши, а тебе — не дали и сдачи, но я снова собрал строку из клочков. *** когда в лет девять врач грохочет: не встанешь, у тебя сломан хребет и переломана память, испорчено зрение, речевой аппарат. я встал, разломав эту строчку и такт. когда в лет шестнадцать сбегаешь из дома, был паинька-мальчик, стал — диким изгоем, ты пахнешь таблетками, водкой и смертью. я пережил то, к чему был предначертан. когда в восемнадцать в наркотической коме, тебя оставляют друзья, и любовью ты предан, предатель, иуда, наркот. я себя собирал по частям этих строк. когда в девятнадцать — писателем года становишься: вдруг оглядишься — повтор эпизода, и ты — тот же псих, что рифмуя глаголы, хотел доказать, что чего-то ты стоишь. когда ровно в двадцать собрался жениться, но матерь твоих дочерей вдруг вложиться решила в больше удобный вариант. я снова себя собирал по частям. когда ты глядишь в потолок, не мигая, а сутки проносятся как птицы стая, когда нет еды, потому что нет сил ходить на работу. я снова — за строчки. а строчки — осколки. я б снова влюбился, и снова сгорел бы, но что-то нет жалости к собственной боли. я кровью не буду писать, как и прежде? а значит, и строчек не будет, доколе? я улыбался, смотря на надежду, ведь больше нет призрачной веры, и между двух рёбер, что слева, — пустое пространство. но там, где пустоты — обязательно царство. *** и снова один? в квартире, в прихожей, до ужаса схожи противные рожи того, кто и в двадцать достаёт с ржавых ножен ослабший, но искренний пишущий ножик. я так отрекался от дара поэта, ведь тот, кто рифмует — не встаёт с табурета, он цепями прикован к сидушке и петли есенинским призраком — только сдайся. и жди. и жди, как дамоклов клинок растерзает мельчайшие раны, и кровью маляет строчку за строчкой, образа изголяя... и ты говоришь — не рифмуй на глаголы стихи? я так отрекался от дара поэта, но знал, что не сдамся, ведь в глубине где-то закопан незримый, несломленный мальчик. я в квартире один. и сломанный датчик о боли, о смерти, о славе заквасит, но это — лишь биомашина. задачка из детства напомнит дилемму: так кто из вас вася? ты или этот урод с твоих басен? *** и лишь когда шаг в темноту уже сделан, на ум вдруг приходят простые ответы: кто тебя спас, когда ноги уже — рудименты, кто тебя вылечил, сломавшийся напрочь калека? кто тебя спас, когда предал семью ты? кто сохранил твою волю, рассудок? кто же вытаскивал из ямы наркошу, кто же остался, когда всеми — брошен? кто же тащил за рубаху к олимпу? кто заставлял в себе — видеть силу? кто же лет в двадцать помог осознать, наконец, что только в себе ты нуждаешься, и что — несёшь свет? *** мой предок-тёзка говорил, что его стало — двое, что потеряв, он нашёл. но не то, что искал. дверь на засов, решёток настроил, в квартире я точно один, проверял! я себя обманул или всех? ведь нас двое: я и тот, кто рифмует глаголы, смеясь из зеркал. тот, кто всю мою жизнь уж давно написал.